– Теперь ты, сестрица Марфа, – обратился купец, к одной из женщин, имевшей приятное миловидное лицо.

Женщина лет тридцати встала и начала звонким, певучим голосом говорить: «Скверных слов не говорить, на свадьбы да крестины не захаживать, хмельные беседы не заводить. Помнить надо всем, что каждую сворованную копейку на том свете приложат к темечку вора иль воровки».

– Хватит, сестрица, а ну-ка ты продолжи, братец, Макар, – обратился главный хлыст к ерзающему на скамье мужику, невнимательно слушающему Марфу.

– Сие заповеди надо держать в тайне, ни отцу, ни матери не рассказывать. Ежели кнутом или огнем будут жечь – терпеть. Кто вытерпит, в случае чего, тот будет верный. Тот получит на том свете царство небесное, а в жизни радости всякие. Друг другу надо ходить, к общинным. Хлеб-соль водить, любовь творить. Всё, батюшка, – одним залпом выпалил Макар.

– Верно, всё. Не елозь больше, как блохастый. Теперь, перед работой, надо покаяться. Кто желает, кто виновен? – уточнил Пирожков-«Кормчий» у всего собрания.

– Я покаюсь, батюшка. Расскажу всему собранию о грехе своём, – сказал всё тот же Макар.

Он поднялся со скамьи и вышел в центр, стал на колени и стал говорить, обращаясь к присутствующим: «Третьего дня я вина выпил в городе. Проходил мимо трактира, встретил приятеля. Он меня пригласил, я в начале отказывался. Но тот упрекать меня начал, не хлыст ли я, что было делать? Вошёл я и усугубил вместе с ним. Признаюсь вам, как на духу. Что мне сделать батюшка?».

– Бей десять поклонов. Но вина твоя небольшая. То, что надо было тайну сохранить, спасает тебя, брат Макар. Все мы знаем, что обман ради сохранения тайны это и не грех совсем. Зверей этих, врунов и грязнуль, обманывать надо. Все, кто человека не общинного обманет, не корабельного, прощаются сразу. А иначе как нам тайну сохранить? – ответил «Кормчий».

Выполнив наказ, мужик вернулся на скамейку.

– Кто ещё желает прилюдно, при народе покаяние сделать? – опять уточнил главный хлыст, Филипп Матвеевич.

– Я желаю, – сказал молодой парень, встав с лавки и выйдя на середину.

Затем он стал на колени и тоже начал говорить, обращаясь к людям, сидящим на скамейках.

– Я вчера на базаре, в Туле, засмотрелся на одну приятную девицу из крестьянок. Торговала семечками. Даже разговор с ней начал. В блуд меня потянуло. Сам не свой стал от мужского желания. Не общинная она, чужая. Что мне сделать? – спросил он.

– Бей тридцать поклонов. Но полностью прощён будешь, если к нам в общину уговоришь вступить. И смотри мне, больше не балуй. Ну, а теперь, детушки, потрудимся, – ответил «Кормчий» и махнул платком.

Женщины встали со скамеек и весело затянули песню: «Уж вы, птицы, мои птицы, души красные девицы…». Недобой – плясун, один из молодых парней, взмахнул платком и образовался круг из мужчин. Они начали ходить по кругу, вокруг «Кормчего-хлыста», в такт песни, прихлопывая в ладоши. Женщины продолжали петь, всё более усиливая скорость произношения слов в песнях. Закончив одну, они начинали вторую и так дальше.

– Уж…, ах…, гой…, ой…, ох…, – слышалось со всех сторон.

Всё больше и больше ускорялся круг в своих движениях. Всё больше и больше росло возбуждение участвующих в этом действии.

– Начинаем, братики и сестры, одиночное! А кто хочет, то в схватку, – раздался голос Пирожкова.

Услышав команду наставника, главный танцор Недобой, первым, начал припрыгивать на месте и крутиться вокруг своей оси. Вслед за ним эти действия начали повторять все остальные. Вся община остановила «корабельный», общий танец и приступила к одиночным «радениям-работам». Все завертелись как могли. У кого-то получалось, у кого-то нет. Но все очень старались. Женщины запели новые песни, ещё более разухабистые и заводные. Особенно сильно крутился Недобой. Его рубаха разлеталась вокруг него, высоко оголяя волосатые, мужские ноги. Несколько человек подбежали к женщинам и схватили их за руки, чтобы начать «радения-работы» в схватку. В доме стоял шум и гвалт, оханье и уханье, похрапывание и посвистывание. «Корабельные», в своих диких плясках, неистово кружились, вертелись, что-то вскрикивали, хрипели, бессмысленно смеялись. Слышались подбадривающие крики: «Быстрее! Веселее! Поддай братцы! Ну давай, не зевай!». Наконец-то все устали и начали останавливаться. Пот катил градом с обезумевших лиц. Рубахи на плечах и груди были мокры от человеческой влаги.

– Отдыхаем, братья и сестры. Каждому сейчас скажу, что мне дух небесный сказал, – заявил, тяжело дыша, от кружений, Пирожков.

После этого он поочерёдно начал подходить к каждому из «корабельных». Набросив на присутствующего мужчину или женщину платок, «Кормчий» говорил несколько слов пророчеств. Эти слова касались или жизненного быта, или поведения в обществе каждого конкретного человека. Иногда он давал советы, увещевания или высказывал одобрения. Все присутствующие внимательно слушали рифмованные словечки «Кормчего», иногда сопровождая эти изречения диким смехом или не менее диким плачем. Иногда он говорил полную чушь и глупость, в такие моменты некоторые из «корабельных» начинали смеяться, накрываясь платками. Понять, смеются они или плачут, было невозможно. После того, как Филипп Матвеевич закончил пророчествовать, все ему поклонились и сказали в один голос: «Спасибо тебе, родимый батюшка, за твой труд. Во век не забудем твои старания».

– И вам спасибо, детушки, голубочки серые, за послушание. Теперь можно и подкрепиться, – ответил «Кормчий» и тоже поклонился всей компании.

Все поочерёдно подошли к столу, на котором стояли бутыли с напитком. Каждый, налив себе по стакану жидкости, медленно выпивал её. Запах алкоголя, смешался с запахами человеческого пота. Женщины вновь затянули разухабистые песни, с ещё большей скоростью повторяя слова. Вновь началась дикая пляска. Недобой подошёл к Пирожкову и внимательно заглянул в глаза.

– Давай, начинай. Летите, голубочки, летите, – громко крикнул хлыст-«Кормчий».

После слов старшего, Недобой поочерёдно подошёл к свечам и задул их. В доме воцарилась темнота, а вместе с ней пришла и полная тишина. Но длилась она недолго. Также как внезапно воцарилась, так же внезапно и разорвалась криками присутствующих. С разных сторон слышались слова: «Давай, начинай. Давай, начинай». Послышались стоны, всхлипы, крики. Везде была возня. Все «корабельные», кроме Пирожкова, оказались на полу. Начался свальный грех и человеческий блуд. Филипп Матвеевич постоял некоторое время, пытаясь рассмотреть в темноте, греховные действия своих братиков и сестричек, и вышел в сени. Там он переоделся в обычную одежду и направился к выходу. На улице его встретила свежая своим прохладным воздухом ночь и человек, ожидавший возле крыльца. Этот человек нетерпеливо прохаживался возле дома, заложив руки за спину.

– Здравствуй, Кормчий. Мир делам твоим, – поприветствовал, неизвестного человека, Пирожков.

– И тебе, Кормчий, не хворать. Мир дому твоему греховному, – ответил неизвестный.

– С чем пожаловал? Фёдор твой сказал, что видеть ты меня хочешь. Правда? – уточнил Филипп Матвеевич, главный хлыст.

– Хочу. Дело есть одно. А что, дела свои греховные, так и не прекращаешь?

– Кому греховные, кому нет. У тебя греха-то поболе будет. Человеков в живую плоти лишаешь. А у нас что, кто желает, тот и отдыхает. Говори по делу. Чего меня искал? – ответил Пирожков.

– Припрячь вот это. Пусть у тебя полежит, до лучших времён. Я тебе верю, так как знаю давно, – с этими словами, скопец- «Кормчий», как его назвал Пирожков, передал небольшой свёрток Филиппу Матвеевичу.

– Что, властей опасаешься? Трудно становится? – уточнил Пирожков, взяв свёрток из рук ночного гостя.

– Твоя правда, – ответил неизвестный.

– Сделаю. Схороню. Если мы друг другу не поможем, тогда кто нам поможет, – ответил Пирожков.

Перекинувшись еще парой фраз, ночные переговорщики распрощались. Филипп Матвеевич пошёл обратно в дом. А гость, выйдя из-за забора сел в экипаж, на козлах которого находился его незаменимый Фёдор.

Глава 20 Задержание в мелочной лавке

«Кому могли понадобиться чертежи? Что с ними можно сделать на территории Империи? Ровным счетом ничего. Их можно только продать